ЖД - Страница 144

144

Михаил Егорович сменил несколько работ, вплоть до самых экзотических, но ни одна не казалась ему своей. Скоро он понял, что и страна не совсем его. Самым печальным оказалось то, что он не мог теперь довести до конца ни одной линии в своей судьбе: всякое завершенное действие казалось ему искусственно подстроенным. Надо было все время ломать чужой замысел: тайные кураторы ждут, что ты пойдешь налево, но ты в последний момент передумаешь и пойдешь направо. Анька и это понимала: она читала в одной книжке про человека, сошедшего с ума в концлагере. Там еженедельно расстреливали каждого четвертого, и он всякий раз оставался в живых. Он уцелел, но потерял рассудок. Ему тоже казалось, что весь мир – заговор, но можно его сломать. Например, заговор строится на том, что все граждане Советского Союза ставят тапки на ночь носами от кровати, а бывший узник ежевечерне ставил их носами к кровати, допуская, что этот крошечный сдвиг может порушить всю конструкцию. Так и Михаил Егорович, уверенный, что каждое его действие предопределено, в последний момент всегда включал свободу воли. Однажды он привел к себе женщину, которая ему нравилась, но в решительную минуту вдруг зажег свет и сказал, что ему надо срочно садиться за работу, – и женщина ушла, злая и недоумевающая. А Михаил Егорович ликовал. Только одинокой ночью ему пришло в голову, что, возможно, эта-то его внезапная перемена в мыслях и была частью замысла – не просто же так ему дали папку. Может, так и было задумано, чтобы он теперь ничего не доводил до конца? Михаил Егорович обиделся и решил совсем уехать из города.

Он поехал на автовокзал, сел в ближайший автобус и поехал куда фары глядят. Впрочем, на полдороге ему пришло в голову, что, если он приедет в конечный пункт, это тоже может оказаться частью замысла. Была ночь. Он сошел на остановке среди пустого поля – когда-то здесь была деревня, но теперь чернело бесприютное сиротливое пространство, в котором ему предстояло жить до конца дней. Это пространство и было свободой воли. Надо было, однако, подумать о ночлеге. Вдалеке светились два слабых огонька. Михаил Егорович пошел на правый, но на полдороге свернул к левому. Он постучался в серую избу, стоявшую на окраине полупустой деревни. В избе старуха пряла бесконечную пряжу и пела бесконечную песню на незнакомом Михаилу Егоровичу языке. Все слова в нем были как будто привычные, русские, но стояли в странном порядке. Он узнал только одну строчку – «Не одна в поле дороженька». Дальше на дороженьку нанизывались новые и новые эпитеты, смысла которых Михаил Егорович не понимал, но странным образом это его не тревожило. Он понимал только, что здесь его не обидят. Гораздо страннее было другое: он все время чувствовал чей-то взгляд, хотя старуха, впустив его, вернулась к пряже и на Михаила Егоровича не смотрела. Взгляд шел из угла. Там, на кровати, на груде тряпья, сидел хмурый бородач, которого Михаил Егорович сперва не заметил. Этот человек был очень худ и грязен, но по взгляду его еще можно было узнать. Это был тот самый бородач, который вышел из четыреста второго кабинета прямо перед ним, – вышел, испуганно озираясь и прижимая к груди растрепанную папку.

Михаил Егорович посмотрел ему в глаза и кивнул. Оба они пришли туда, куда нужно, и с этого дня скитались по пустому пространству, в попытке соответствовать более высокому замыслу, чем эксперимент всемогущей организации.

Следующим рассказывал васька Саша, человек еще не старый, лет тридцати пяти, и очень робкий.

3

У васьки Саши началось с того, что вокруг него начали подменять мир. Может, его и не подменяли, а в самом ваське Саше начало происходить что-то – пробуждение, скажем, того самого синдрома Василенко, как назывался дар васек на медицинском языке, – но жить с людьми так и так нельзя, независимо от того, тебя подменили или всех остальных.

Девушка, которую он любил и с которой подал заявление, внезапно вызвала его в центр города и без всякого объяснения причин заявила, что уходит, причем уходит в никуда. Добро бы к другому. Последовали расспросы, уверения, мольбы, полный отказ от самолюбия – все зря. С этого, как он потом вспоминал, началось все.

Поначалу перемены можно было объяснять собственной уязвленностью, манией преследования – люди стали смотреть на него с тайной укоризной, а то и с откровенным презрением, словно только любовь ушедшей девушки и делала его приемлемым для окружающих, окутывала облаком счастья. Но увольнения уже никак нельзя было объяснить тем, что она ушла. Начальство вызвало его неделю спустя, когда он только-только начал приходить в себя. В его услугах больше не нуждались.

Он работал в некоем аналитическом центре, готовившем выборы, – надежная структура с хорошей перспективой, созданная сначала затем, чтобы изучать общественное мнение и выдавать результаты, а потом и для того, чтобы эти результаты ненавязчиво обрабатывать, доводя до кондиции. Он и сам втайне понимал, что кое-что подменяет, так что, очень может быть, цепочка подмен началась именно тогда; но все эти месяцы, по крайней мере, цель оправдывала средства. Он выходил на телевидение с отчетами о своих опросах и с небольшим идеологическим комментарием – необходимость свободы, примат частной жизни, самоценность личности, то-се, но тут вдруг потребовалось совсем другое.

– Вы еще не поняли? – почти сочувственно поинтересовался у него начальник отдела.

– А что я должен был понять?

– Установки меняются. Вы живете так, будто ничего не произошло. Надо говорить совсем другие вещи.

– Например?

– Например, о борьбе с нелегальной миграцией. Я же говорю, вы не сможете. Вам лучше уйти сейчас. Я вам выписал в последнюю зарплату двести долларов сверху.

144