ЖД - Страница 66

Волохов давно ждал подобного исхода – особо после знакомства с Гуровым; в день объявления войны, случившийся аккурат после его тридцать третьего дня рождения, незадолго перед Новым годом, он с Гуровым встретился на Поклонной горе. Место выбрали людное – шел патриотический митинг, можно было побалакать незаметно.

Гуров, впрочем, незаметен был везде – Волохов поклялся бы, что и в первую встречу, у давно уехавшей Сони, не замечал его, пока Гуров сам не пожелал объявиться. О его делах Волохов понятия не имел: знал только, что Гуров служил в Генштабе и постоянно ездил в командировки, инспектировал войска, проверял училища, интересовался непредсказуемыми вещами – то рыбными промыслами, то сталью, – имел знакомства в деловых и эзотерических кругах (по сути, все российские круги были перемешаны, и деловые мало отличались от эзотерических). С Волоховым они виделись редко – не в последнюю очередь потому, что первая приязнь сменилась некоторой взаимной подозрительностью. Волохов догадывался, что Гуров бережет его для тайного дела, на которое он, Волохов, еще, может, и не подпишется – тогда как для Гурова сама его принадлежность к коренному населению была залогом готовности на все. Волохов вообще не очень желал прислушиваться к голосу крови – апелляция к этому голосу равно отвращала его в варягах и хазарах, и почему надо было делать исключение для таинственного населения, к которому они с Гуровым принадлежали, он не понимал. Волохов подозревал, что Гуров отвел ему отдельную роль в своем плане, а Гуров подозревал, что Волохов не желает больше играть какую-либо роль в чьих-либо планах, а злится потому, что собственных у него нет.

– Что, дождался? – в лоб спросил его Волохов.

Гуров кивнул. Он был спокоен, как всегда, но очочки его поблескивали победительно.

– Значит, все сделалось силою вещей?

– А то. Ты меня слушай, я зря не скажу.

– Перебьют, думаешь, друг друга?

– Непременно. Долго терпели, да теперь уж, видать, окончательно.

– И чем все кончится?

– А ничем. Полным ничем. Я давно говорил, что победы тут не будет – друг друга пожрут да и сдохнут. Им поврозь помирать неудобно, а вместе, думаю, даже радостно. Достойный венец двух бесполезных племен.

– Не похоже пока, чтобы друг друга. Похоже, что наша возьмет.

Гуров пожал плечами.

– Думай, как знаешь. И что это за «наша»? Когда ты уже перестанешь к варягам примазываться?

– Нравится мне так.

– Ты и в армию пойдешь?

– Почему нет. Призовут – пойду. Мой год пока не трогают, молодых гонят.

– Ну, давай. Варяг выискался. Убьют тебя, дурака, – с кем страну будем поднимать?

– Это когда ж ты ее поднимать вознамерился?

– Когда два ига друг друга схарчат, – весело сказал Гуров.

– И что, думаешь, будет кого поднимать?

– Обязательно, – сказал Гуров. – Откуда и возьмутся…

– Немного же ты с ними наподнимаешь, если они тысячу лет такое терпели.

– А они не терпели, – все так же ровно и весело ответил Гуров. – Они часа ждали.

– Ну да. Те ждали, эти ждали…

– А дождались мои, – кивнул Гуров. Он не говорил «наши», к коренному населению у него было интимное отношение.

– А не думал ты, Петя, – ехидно спросил Волохов, – что когда твои без захватчика останутся, они вовсе уж ничего не смогут?

– Дурак ты, Волохов, – беззлобно ответил представитель коренного населения. – Как есть дурак. Знаешь ты про реку Неглинку?

– Как не знать. В трубе течет.

– Вот рухнет со временем Москва, разлезется труба, – думаешь, Неглинка течь разучится? В землю уйдет? Нет, Волохов. Это Глинка их вонючая в землю всосется. А Неглинка – НАША река, – прибавил он со значением. – Священная река. Они, сволочи, в трубу ее заковали, а мы и терпим, верно? А почему, спроси? А потому, что реке ничего не сделается. Она выйдет на свободу и потечет себе, как прежде. Ты про Глинку слыхал?

– Как не слыхать. «Жизнь за царя».

– Дурак ты, ваше благородие. Глинка – та, от которой Глинские пошли. Была такая река, варяги крепко ее жаловали. Михал Иваныч ихний специально в ее честь назвался. Это и есть правильное название Москвы-реки, его только истинное варяжство знает. Им, вишь ты, некрасиво казалось, что у них главная столичная река – Глинка. Но что от глины пошло, в глину и возвратится. А Неглинка останется, чуешь, историк?

– Чую, чую, – сказал Волохов.

Спорить ему не хотелось. Он давно знал, что сделает в случае войны, но рассматривал эту возможность как гипотетическую, отдаленную. В истории часто бывает, что идет к одному, а случается другое – без этой божественной иррациональности не стоило бы и любить ее; только русская была чудовищно предсказуема и тем повергала в беспросветную тоску. На его глазах сама собой, из воздуха ткалась война; она нужна была всем и вот начиналась, на ровном месте, не во враждебном даже, а в безразлично-брезгливом мировом окружении. И война была, судя по всему, не на жизнь, а на смерть – окончательное решение русского вопроса.

Так думалось ему в первый год, и поначалу действительно как будто шли сражения, затевались масштабные операции, печатались сводки потерь – начались даже перебои с продуктами; только на второй год стало ясно, что перебои существуют сами собой, а война потому и нужна, что надо их объяснять. Тут-то и выскочила иррациональная, Божья ирония: в стране, где все протухло и оскудело, мало что осталось и от войны. Не война то была, а такое же издевательство над самой ее идеей, как поздние варяжские праздники в честь крылатого архистратилата. Варяги бесперечь расстреливали своих перед строем, хазары не знали, что делать с захваченной землей, – и обе стороны лихорадочно убегали от крупных столкновений: варяги разучились умирать за эту землю, а хазары усомнились в том, что она того стоит. Воевать уже было не за что; разойтись по домам казалось стыдно, да и нельзя было после всего жить рядом, – а уничтожить друг друга сил не хватало. Это не могло продолжаться дальше. Это должно было кончиться, совсем, бесповоротно, – чтобы начался новый человек на новой земле; и этого нового человека выращивал Волохов.