ЖД - Страница 202

К оглавлению

202

Глава двенадцатая
Деревня Дегунино

1

Странное началось после генерального сражения.

Вроде и не сделалось ничего особенного – подумаешь, лопнуло поле среди боя и поглотило солдат; но ведь это бывало. Только варяги и хазары скрывали такие вещи, чтобы тем вернее приписать себе все боевые заслуги; а коренные-то знали, что действуют в завете с землей и что в случае чего она поможет. Множество раз помогала – то прятала своих, то разверзалась под чужими; коренное население, если его допускали до телевизора, намекало иногда, что войны выигрывались не без помощи земли, – но это считали безобразной клеветой. Варяги утверждали, что война выиграна жертвами, хазары упирали на заградотряды. Между тем где-где, а в Дегунине знали свою землю, и если она вступила в войну – значит, действительно край. Непонятно было только, на чьей стороне она действует. Похоже, что ей надоели все три силы и, стало быть, сам процесс.

Страшно стало в деревне Дегунино.

Началось с того, что прославленные дегунинские яблоньки, росшие почти в каждом дворе, среди августа месяца стали ронять листву, яблоки на них сморщились и пожелтели, кора потрескалась. Главная яблонька, росшая в дегунинском лесу, та самая, от которой брали все черенки, отводки и семечки, вечно плодоносящая, даже зимой неутомимо рождающая мороженые рязанские яблочки, так и завязывавшиеся коричневыми, – потекла смолой, как слезами, и круглые сутки издавала тихий, едва слышный стон, словно просила прощения, что не может больше угощать деревню Дегунино. Печка, стоявшая неподалеку, спрятанная лесом от посторонних глаз, невесть когда сложенная старая печка, неутомимо предлагавшая всем сдобные пирожки с непредсказуемой начинкой – никогда не угадаешь, то с рисом, то с яблоками, а то вдруг с капустой, – сначала стала предлагать непропеченные, сырые, вязкие, а потом вовсе замерла, уставившись черной, нерожающей пустотой на потрясенных дегунинцев. В самые дикие, самые голодные времена, когда подчистую вымаривали коренные деревни то одной, то другой государственной инициативой, – яблонька плодоносила, а печка пекла, и население удерживалось на краю. А уж если печка и яблонька, основа основ всякой коренной деревни, отказываются жить дальше – это значило только, что дальше некуда. В Дегунине жили люди непростые, им не надо было других пояснений.

Коренное население долго гадало, чем на этот раз прогневило своего Даждь-бога. Ведь оно жило, как всегда, – щедро и безропотно отдавая все, что имело; как прежде, на круглой поляне, служившей даждьбожьим храмом, кружились хороводы. Как прежде, прятались в лесах от мобилизации дегунинские мужики, возвращавшиеся к женам лишь в краткие периоды затиший. Как прежде, дегунинские жители были не способны к убийству и чужды воровству. Все шло обыкновенным порядком, но из Дегунина словно вынули душу, и случилось это в тот самый августовский день, когда в избе Ашиной тетки убили сторожа.

Не сказать, чтобы сторож был главный человек для коренного населения. Были и такие, что думали – а, не надо сторожа, и без сторожа выживет Дегунино. Но те, что постарше и поумней, знали: если он убит, да еще и в самом Дегунине, – это не зря, ох не зря. Сторожей немного, каждый на счету. И ежели кто не углядит – прощай все: не миновать начала. Аша ушла из Дегунина со своим еле плетущимся спутником, провожаемая тяжелыми взглядами; что с того, что она поклялась уйти в горы? Какая разница, где родится страшный ребенок, который положит Дегунину окончательное начало? Кроме сторожа, остановить ее было некому – так и ушла, а Дегунино осталось ждать страшного.

Холодно стало в деревне, тихо стало в деревне. Даже и песен не пели, а только плакали.


2

– Яблонька моя, яблонька, – причитала Галя, гладя сухой ствол. – Яблонька моя кормилица, душенька моя голубушка. Что на тебя напало, что с тобой станет, что с нами будет? Земля моя землица, чем я тебя обидела? Печка моя печенька, что я не так сделала? Я ли тебя не благодарила, песен тебе не пела, сказок не рассказывала? Прощай, печенька, прощай, яблонька, холодное пришло на нас время, голодное время…

Галя чувствовала, что и печка, и яблонька изо всех сил стараются ей ответить, корнями цепляются за иссохшую, безответную дегунинскую землю, пытаются выдавить из себя хоть пирожок, хоть яблочко, чтобы утешить несчастных жителей, но могут теперь только стонать – жалобно, еле слышно. А что вы думаете, и у печки корни. У всего живого корни, каждый дом в Дегунине корнями сосал из земли устойчивость и силу, – но земля не рожала больше, влага жизни ушла из нее, и дома рассыхались, трескались, скрипели дверями, стонали стенами. В доме Ашиной тетки покосилась крыша, у ее соседки Фроси треснуло окно. Коренное население сохло с корня. Давно к этому шло, а почему – никто не знал; видно, и впрямь нет на свете ничего вечного.

Коренное население Дегунина боялось смерти. Смерти не было в дегунинском мире, ее не пускали, о ней не думали, – что уходит в землю, не умирает, а переходит в дерево либо травку, и длится бесконечный круг, и не иссякает живая влага. Коренное население не знало будущего в своем бесконечном циклическом настоящем. Оно думало, что если древние волчьи роды будут блюсти запреты и не смешиваться с завоевателями, то ничего плохого и не будет. Одного не знало коренное население Дегунина – что иссыхает любая почва и сужается круг, по которому ходит жизнь; и если не выйти из круга, пусть даже в опасное, чреватое смертью пространство, – круг сведется в точку, и поминай как звали.

– Яблонька моя, яблонька, – причитали в каждом дегунинском дворе, – печенька моя, печенька.

202